Тоска для народа Лахлаана влечет за собой весьма ощутимые и серьезные последствия, вплоть до полной невозможности изменяться. Чем сильнее душевные мучения – тем меньше ты можешь адаптироваться. Понурый Лаан cмог подправить свои длинные уши до вполне человеческих параметров, но сотворить с собой более привычный образ для вылазок – это оказалось уже выше его сил. Он решил – да и некромантул с ним. Будто люди никогда не видели сереброволосых блондинов! Подумаешь, глаза слишком яркие – никто и присматриваться-то, небось, не станет. К тому же, у него встреча с Киганом, а не с какими-то другими, абсолютно чужими представителями человечества, и Лев, к безмерной радости Лахлаана, неизменно предпочитал истинный облик юноши. Не ту, как он фыркал, «подделку», с которой Лаан сам на себя не похож. Знать это было отчего-то приятно. Мысли о том, что Кигану больше всего именно тот нечеловеческий облик, настоящий, с вытянутыми подвижными ушами, длинными непростительно светлыми волосами и преступно яркими синими глазами, приносили какое-то невесомое облегчение, почти счастье. Может потому, что Лахлаан порой сомневался: разве может человеческий муж увлечься кем-то не своего вида так сильно? Иной раз даже на ревности себя ловил: не случится ли так в один не очень прекрасный день, что Киган встретит какого-то приятного молодого парня из людей и предпочтет его Лаану? Или девушку. Ведь тот парень (или девушка) наверняка будет без всех этих бесконечных рассказов о Великом духе, Предках, о том, что у всего есть душа, а смерть – не убийство, а именно смерть, правильная смерть – является частью жизни. Он не будет непонимающе хмурится на те или иные слова, переспрашивая. Не будет удивляться некоторым вещам. Нет на свете ничего страшнее сомнений и потаенного страха, которым ты не можешь поделиться. А они, эти самые сомнения, с каждым днем становились только сильнее. Будто в ту роковую ночь, когда на их группу напали волки, настал переломный момент и всё резко изменилось. Лахлаан вдруг четко увидел и понял, что Киган – человек. Такой же, как остальные люди. Он никогда не сможет понять Лаана и его народ. Кажется, мужчина даже не пытается. Не воспринимает всерьез его слов, почти всегда находя, что ввернуть поперек.

А юноша так наивно думал, что сумел хоть чем-то научить. Хотя бы уважать чужие жизни, даже если это жизни животных. Даже если это жизни врагов. Убийство – самый крайний случай.

Он угрюмо ложится грудью на стол, отодвигая чашу с травяным настоем, и начинает ковырять ногтем плохо обработанное дерево. Может быть, все это было огромной ошибкой? Они слишком разные. И теперь, когда тот первый опьяняющий флёр влюбленности, от которого замирало сердце, спал, всё становится на свои места? Что теперь о нём думает Киган? А что думает сам Лаан? Думает, что разочарован. Думает, что ошибся в мужчине и в себе. Думает, что любит и теперь уже поздно отступать назад – мосты, по которым это можно было сделать легко, обратились в прах. Теперь – только вперёд. Он думает, что не хочет его потерять, но теперь это кажется неизбежным исходом.

Пустые размышления, они ни к чему не приведут. От них лишь становится тяжелее на сердце. Неприятное тянущее чувство в груди, словно что-то расцарапывает его изнутри. Лаан малодушно верит, что сегодня они увидятся и он расскажет Кигану всё, что сейчас тут надумал. Но в глубине души понимает, что этого не произойдет – он просто слабовольно укроется в его руках и блаженно закроет глаза. Все мрачные мысли в этот миг отступят, и всё, что будет иметь вес – жар тела мужчины и глубокое порывистое дыхание на ухо Лаана. Пронизывающий шепот. Для тоски просто не останется места, когда ему с Киганом так хорошо.

В какой-то момент юноша вдруг понимает, что его зовут. Причем, не в первый раз. Он моргает и, поднимаясь со стола, медленно оборачивается, глядя на троих мужчин, которым явно уже похорошело от принятого на грудь пива.

— Твою медведицу, так ты ж парень?! — вопросительно удивляется один из них (будто совсем не уверен в том, что говорит) и начинает гоготать. Лаан закатывает глаза, отворачиваясь. — А сзади ничего так девка! А может и есть девка, просто переодетая? Личико-то милое, — продолжают они не то ему это говорить, не то между собой ржать. Пьяные люди – хуже всего. Особенно если это пьяные мужчины. Может потому, что Лаан просто еще не видел достаточно много пьяных женщин?

— Эй, красотка, ну че ты, обиделась, что ли?

Юноша опускает лицо на стол и кладет руки под подбородок, нахмуривая брови. Это уже начинает раздражать.

— Да нет, Крен, это парень, — ржет другой мужчина. Его голос напоминает Лаану неприятный скрипт просыпающихся стародревов, от которого режет уши. — Просто выглядит почти как девка. Небось и ведет себя, как девка.

Лаан закрывает глаза. Ну вот и снова эти непонятные человеческие придирки. Он только по интонации может понять, что над ним издеваются. Сами слова для него пустой звук – Лахлаан просто не понимает смысла. Все еще. Кажется, никогда не сумеет понять. И это, именно это злит его сильнее всего! После услышанного «жаль, а то я бы поимел», он вдруг встает, не выдерживая, и подходит к столу мужчин, глядя на них со злым прищуром. Он продолжают издевательски ухмыляться и улюлюкать.

— Вы нет в моем вкусе. Грязные и нет грамотность, — Лаан наклоняет голову на бок, — даже был бы вы последние мужчина на планете – я бы не стал быть с такой тварями, — юноша сощуривается и зло выдыхает через нос, наслаждаясь произведенным эффектом: они сидят и тупо таращатся на него, очевидно не ожидавшие, что он вообще что-то начнет отвечать, — пьяный. Мерзкий. Жалкий. Мне противно даже смотреть, — Лаан сморщивает нос, стоит перед ними несколько мгновений, а затем выходит из таверны. Оставаться здесь у него больше нет ни малейшего желания. Лучше подождать Кигана снаружи, подальше от этих пьяных скаа.

Юноша обходит здание, вставая чуть за углом, и прислоняется спиной к разогретому днем и еще не успевшему остыть дереву. Весь кипит от негодования, отчего не может перестать хмурится и думать про себя, гадать – из-за чего у людей такое... ограниченное мировоззрение? Он опускает голову и прикрывает глаза. Год назад Лаан верил, что его народ просто не понимает чужестранцев. Они могли бы жить в мире здесь, на Эльдоландэ. Могли бы многому научить друг друга. Сейчас эта утопическая фантазия кажется ему чистой воды ребячеством; он чувствует себя так глупо из-за того, что подобные мысли в принципе рождались в его сознании. Такой наивный, что даже обидно.

Поглощенный собственными невеселыми размышлениями, он не замечает самого важного – как к нему подкрадываются те трое мужчин. Его грубо хватают и тащат; в грудится Лаан успевает зародится крик, но на выходе он утопает в широкой ладони, закрывшей его рот. Широко распахнутыми глазами он таращится на напавших.

— Сейчас мы тебя поучим манерам, дикарь, — хмыкает один из них, хватая юношу за ноги. Он пытается вырваться, но куда уж там ему со своими сорока килограммами? Для них просто пушинка. — Не ори, красавчик. Тебе понравится… бездна меня побери, а глаза-то чисто камни драгоценные! Дейл, ты только взгляни!

Лаана относят куда-то в сторону, в одиноко стоящий сарай или что-то такое. Он злится, пытается вырваться, рычит. Думает, что его теперь здорово разукрасят. Киган очень удивится, когда Лахлаан явится на встречу с сильным опозданием, да еще и знатно побитый. А с такой тоской раны быстро не излечатся.

— … а то не будет он с такой тварью, сука белобрысая. Члена у тебя нормального не было.

— А может это шлюха, в парня переодетая? Я видал таких. Вот мы и проверим заодно.

Лаан даже прекращает вырываться, не понимая, при чем тут это. Юноша обескураженно моргает, замирая. О чем они толкуют? Его бросают в закуток на землю, не давая возможности прийти в себя.

— Убери эту херню, — один из троицы забирает лук и стрелы, отбрасывая в сторону. Вытаскивает кинжал из-за пояса, присвистывает, рассматривая его, а затем так же откидывает в сторону, после чего начинает отстегивать плащ. Лаан вообще перестает что-либо понимать. Зачем они это делают, чтобы просто побить его? Болтают какую-то чушь о проучить «парня, похожего на девку», «или девку, чтоб в парня больше не одевалась». Вворачивают непонятные смешки относительно нежной кожи. Лаан пытается дернуться в сторону, отпихнуть одного из них. Его бросает в злость, когда мужчина проводит рукой по его паху. Ну это уже чересчур – так его может трогать только Киган! Что-то здесь не так!

— Парень, — заключает он, выдыхая на лицо Лахлаана пары алкоголя, — очень красивый парень, — он достает нож и надрезает рубаху юноши, ухмыляясь, а затем дергает ткань, обнажая грудь.

Лаан на миг замирает. Его разум просто не в состоянии подобное переварить сразу. А когда переваривает – приходит в ужас. Они и не собирались его бить. И, видимо, не собирались еще в то мгновение, когда начали тащить прочь от таверны. Нет-нет-нет, это же просто невозможно! Разве такое может быть, чтобы кто-то хотел взять другого против воли?

Если до этого с перспективой быть битым Лахлаан почти что даже смирился (подумаешь, синяки и ссадины – да не впервой ему, уж сколько раз падал да с людьми злыми сталкивался!), то мысль о том, что кто-то собирается взять его силой дает просто новый заряд энергии и желания сопротивляться. Юноша начинает дергаться и вырываться, рыча и шипя; задевает ногой физиономию одного из мужчин, пока тот пытается удержать его лодыжки. Выворачивается, умудряясь укусить руку другого. Когда он вскрикивает, убирая ладонь, Лахлаан глубоко вдыхает и орет, что есть силы:

— NAI! — до боли в горле верещит он, надрывается криком, снова дергаясь.

— Заткни ему пасть!

Лаан успевает вывернуться из хватки и снова заорать, однако скоро вопль опять утопает в чужой ладони, а затем в рот заталкивают какую-то тряпку. Видимо, чтобы наверняка. После – вновь зажимают рукой. Он слышит, как мужчины переговариваются, отравляюще смеясь, но не может разобрать слов, потому что отчаянно сопротивляется, снова и снова пытаясь сбросить с себя чужие руки, рвущие одежду. Совсем неприятно, абсолютно мерзко. Лаан в ярости брыкается и получает удар по лицу; следом звучит резкий приказ угомониться, а то хуже будет.

— Все эти ебанные дикари, их перерезать давно пора.

— Будет знать, как пасть свою разевать.

Его рывком переворачивают на живот, придавливая к земле. Всё это так неправильно. Он крепко зажмуривается, пытаясь измениться. Сделать с собой хоть что-то, но ничего не выходит. Способность адаптироваться где-то очень далеко, до неё невозможно дотянуться.

— Не рыпайся. А ты держи ему руки!

Ему не нравятся чужие грубые руки. Слишком резкие, слишком нетерпеливые, лишенные той чувственности, что была в пальцах Кигана, когда он касался Лаана. Даже когда сжимал его как можно крепче, даже когда удерживал за запястья, поднимая руки к голове – это ощущалось совсем по-другому. Это было желанным для них обоих, и даже в чуть грубых движениях ощущалась бережливость и ласка. Происходящее же теперь, кажется, уродует самое понятие близости. Убивает её смысл, убивает её саму. Он пытается закричать, но ничего не выходит; слух режет треск рвущейся одежды. Лаана всего перетряхивает от ярости и омерзения, когда кто-то говорит ему, какая у него нежная, шелковая кожа. Юноша рычит в ответ, снова и снова предпринимая попытки вырваться, хотя и понимает, что они бесполезны – трое мужчин держат крепко, они двое, а то и втрое, тяжелее его самого. Способность меняться – никак не хочет откликаться на зов своего хозяина, оставаясь безучастной к происходящему. В какой-то момент Лаана просто прибивает ощущением, что он беспомощен. Слаб, а они пользуются этим. И юноша не впервые это видит, как сильный придавливает слабого, считая себя выше и лучше. К себе он тоже замечал не раз подобное отношение: глупый дикарь, странный парень из леса.

Думал ли так же Киган о нем? Считал себя лучше, потому что он больше, потому что физически сильнее, потому что с другого материка, на котором есть «цивилизация»?

Все люди – одинаковы. Они просто не способны жить в мире. Все, что есть вокруг них – разрушение и боль, это то, что они насаждают, будто являются порождениями Тьмы.

Лаан пытается не слышать звука снимаемой одежды, но он слишком громкий. Ощущает кожей холодный каменный пол и как колкая солома царапает живот и пах. На нем, кажется, оставляют только сапоги и разорванную на груди рубаху. Кто-то придавливает его лицо к камням; щеку обжигает болью и саднит. Снова рычит в ответ на грубое требование прекратить дергаться и смотрит в одну точку перед собой широко распахнутыми глазами, начиная задыхаться от накатывающей на него ярости, от которой глаза стекленеют. Он убьет их. Как только они оставят его в покое и отпустят, решив, что Лаан больше не представляет угрозы – юноша кинется к луку и всадит каждому из них по стреле между глаз. О, он успеет; он очень быстрый и точный лучник. Они и опомниться не успеют, как упадут замертво, хотя это кажется слишком милосердной смертью. Лаан, возможно, после пожалеет о том, что натворил, но сейчас он верит, что это будет справедливостью. Такие люди не заслужили жизни. Его народ понял бы это, потому что и сам когда-то пришел к подобному выводу, много сотен лет назад. Лахлаан до последнего мгновения не понимал в полной мере, почему его братья и сёстры поступили так, как поступили. Знал, но не понимал в действительности. А теперь его вдруг посещает это откровение и всё становится на свои места. Дело не в том, что они не заслужили жизни; дело в том, как скаа относились к жизням других. Они ни во что их не ставят, ценя лишь собственные шкуры. Точно так же сейчас поступали с ним – использовали, как вещь; показывали, что он ничтожное создание, не имеющее права на собственные желание и мнение. Его жизнь для них ничего не значит.

В Лаане никогда еще не было столько злости, как сейчас. Его от неё колотит, а из глаз вытекают слёзы безысходной ярости.

Великий дух простит его.

Лаан зажмуривается, чувствуя мерзкие пальцы на ягодицах. «Покажи, что такое настоящий мужик»? Если вот это в понимании людей настоящие мужчины, он искренне благодарен предкам, что Киган под такое описание не подходит. От частого дыхания перед глазами начинают мелькать черно-белые искры, но перестать безумно и жадно втягивать кислород, раздувая ноздри, Лаан просто не в силах. Где-то далеко слышится грохот, но он не обращает на него никакого внимания; замечает что-то, только когда давление вдруг исчезает. Его прекращают лапать и удерживать. Часто дыша и пользуясь моментом, он рывком садится, доставая тряпку изо рта, после чего кидается к разбросанным стрелам, хватая одну них, чтобы защищаться. Но этого, оказывается, и не требуется – дикий, исполненный отчаянной злобы взгляд натыкается на Кигана. Лаан смотрит на мужчину, весь трясясь, и в первое мгновение хочет кинуться на него, уткнуться в грудь и попросить увести отсюда. Пытается что-то сказать ему, но язык совсем не слушается. А затем по телу проходит жар стыда – он кевар, а не смог услышать приближения трех пьяных рыл.

Разумеется, не смог – тоска будто мутная пелена, заслоняет собой почти всё. Но ему всё равно иррационально стыдно из-за этого.

Лаан и не думает останавливать Кигана в этот раз. Всё его милосердие осталось за дверями этого сарая. Эти скаа не ценят его жизнь. Он не обязан ценить их и пытаться защищать от гнева своего мужчины. Более того – Лаан его вполне разделяет, думая, что перебил бы всех не глядя, случись подобное с Киганом. Одного за одним, каждому по быстрой и точной стреле, которая не убила бы их мгновенно. Он с диким криком срывается с места, кидаясь на одного из своих обидчиков прежде, чем до них добирается меч Льва, и вонзает стрелу в горло. На лицо и волосы брызгает кровь и юноша, весь трясясь, медленно отходит. Дышит часто и глубоко, судорожно, будто дышит всем своим телом, а не одними легкими. И ему всё равно не хватает воздуха.

Возможно, он будет сожалеть о том, что сделал. Возможно, когда ярость смениться страхом и ужасном осознания произошедшего, но точно не сейчас. Возможно, потом Лаан даже сумеет испытать нездоровое удовольствие от воспоминаний о стреле, воткнутой в глотку этой твари, но в это мгновение не ощущает ничего.

Великий дух простит его. Снова.

Предки простят его. Предки поймут его. Не могут не понять, потому что для самого Лахлаана, как и для них, до этого мига в принципе отсутствовало понимание, что кто-то может взять силой, игнорируя желания другого. В их мире этого не было. Вообще.

Другому, — думает юноша, испепеляющим взглядом глядя на пол, — тоже следует отрезать всё лишнее.

Лаан поворачивается к нему и дергается в его сторону, шипя и более всего походя на озверевшую дикую кошку. Единственное, что осталось с тех пор, как он последний раз менялся.

— Твою мать! — скаа от неожиданности вздрагивает, прибиваясь спиной к противоположной стене. Переводит перепуганный взгляд с Лаана на Кигана и обратно, что-то бормоча на веранском. Слов никак не разобрать; да юноша, наверное, и не пытается. Он всё так же быстро и хрипло дышит, когда разворачивается лицом к своему мужчине, выглядя при этом как тряпичная кукла; будто телом Лаана руководит в этот миг кто-то другой, а не он сам. Ярость начинает отступать и ей на смену приходит удушающий страх. Эльфинид смотрит на Кигана каким-то ошалевшим взглядом и, пошатываясь, идет к нему прямо как есть. Лицо в ссадинах, протянутые руки в синяках; на шее, щеке и спутанных волосах чужая кровь, смятое тело болит, а разодранная на груди рубаха едва прикрывает бедра. Наверное, не стоило бы подходить к мужчине в этот миг, но Лаану это нужно, он уже достаточно натерпелся. А потому испытывает искреннюю благодарность, когда Киган обнимает его, прижимая к себе. Юноша делает жадный долгий вдох, вжимаясь носом в его грудь и тело пробивает крупная дрожь. Нет, его человек совсем не скаа. Не такой, как эти. Совсем не такой. Добрый, искренний, честный, он никогда бы и не подумал взять Лаана силой. Хочет учиться, слушает его, хоть и спорит порой, но слушает. Сожалел в тот день о том, что перебил волков. Он ценит чужие жизни.

Лаан снова долго вздыхает и вздрагивает. Будто пытается весь пропитаться запахом Кигана, забить им всё свое тело и все свои мысли. Этим блаженным и уже родным запахом, проникающим сквозь кожу в самое сердце и бережно его охватывающим. Он бы стоял так вечно, но отсюда следует уйти. Однако, что сделать с последним нападавшим совсем не ясно. Лаан почему-то уверен, что тот понесется к страже докладывать про Льва, а те едва ли воспримут всерьез обвинения в том, что трое мужчин пытались сделать с каким-то дикарем. Юноша готов поклясться – им будет плевать. Его пробивает дрожью от мысли, что он наделал Кигану кучу проблем своей невнимательностью. Лаан сминает пальцами одежду мужчины на спине и крепко зажмуривается.

— Что теперь будет?

Испуг вспыхивает в его глазах, когда Киган отпускает. Лаан несколько раз мотает головой, ощущая удушающий страх, что расползается по телу, парализуя. Этот светловолосый мужчина сейчас – воплощение безопасности, его олицетворение. И лишение тепла объятий Кигана подобно удару под дых. Лахлаан, впрочем, до конца не успевает ужаснуться — мужчина касается его ладони, мягко улыбаясь и прося выйти из сарая. Беспокоится, чтобы юноша не увидел жестокой расправы? Боится, что тонкая душа не выдержит?.. Или просто не хочет, чтобы Лаан это видел, понимая, что он не испытает никакого удовлетворения? Мужчина прав. Даже находясь в таком шоковом состоянии, когда юношу кидает из страха в ярость и обратно по несколько раз в минуту, когда его всего трясет, он все равно понимает – Киган прав, не надо ему этого видеть. Лаан негромко вдыхает, подавляя всхлип, и несколько раз кивает, забирая плащ. Повязывает его на бедра, вспоминая, как однажды так сделал любимый мужчина. Это вспоминание кажется очень далеким, будто пришло совсем из другой жизни, но приносит за собой тепло. И горечь. В той, другой жизни, им было спокойно и легко вдвоем. Они были отдельно, а весь остальной мир словно не представлял никакого значения. Будто и не существовал вовсе. На несколько долгих месяцев два любящих сердца забыли, что происходит вокруг.

Лаан поспешно собирает вещи. То, что осталось целым. Свой лук и колчан, кинжал, который кидает в этот самый колчан; собственный плащ. Юноша быстро уходит из сарая, сворачивает за угол и там оседает на землю, весь сжимаясь. Словно хочет сделаться еще меньше, чем есть. Часто и быстро дышит, задыхаясь, его снова начинает бить крупная дрожь, а по щекам опять текут огромные слезы. Несколько долгих мгновений ему уходит на то, чтобы попытаться привести себя в чувства. Хотя бы разогнуться, переставая сдавливать руками грудную клетку, обнимая себя. Лаан тыльной стороной ладони вытирает щеки, шипит от боли из-за прикосновения. Соленые слёзы будто разъедают кожу. Он снова проводит по лицу, но безрезультатно – его глаза словно живут собственной жизнью. Тьма с ними, в таком случае. Юноша набрасывает свой плащ на плечи, пристегивая; надевает колчан и лук, медленно поднимаясь с земли с глубоким, частым дыханием, и почти сразу вновь оказывается в руках Кигана. Он даже сам не понимает, каким сильным облегчением исполнен его очередной выдох.

Редкие прохожие в столь поздний час не обращают на двух путников, идущих в обнимку, никакого внимания. Может от того, что на улице темно и плохо видно. Может, им действительно все равно, если это двое мужчин. И каждый раз, как перед ними появляется компания мужиков навеселе – или впринципе мужиков – Лаан шугается и прижимается к Кигану, зажмуриваясь. Он не может отделаться от ощущения, что все они смотрят на него и вот-вот подойдут, чтобы закончить начатое. Не может перестать думать, что каждый из них хранит в душе темные помыслы. Юноша просто начинает их бояться. Оказывается, до сегодняшнего дня он не особо-то понимал, что такое настоящий страх, едко расплывающийся внутри. Ему остается лишь надеяться, что этот же страх не отразиться и на Кигане. Что в следующий раз, когда мужчина поцелует его и прикоснется – Лаана не выкинет в этот день, когда в нем видели вещь. Дело ведь не в сексуальном влечении. Дело в ощущении власти над тем, кто не может оказать достойного сопротивления; дело в ощущении полного контроля над кем-то.

До места назначения, старого дома, они добираются без приключений. По губам Лахлаана пробегает нервный смешок – надо было согласится сразу идти сюда. Но нет, ему так хотелось сладкого, что Лаан настоял встретиться в таверне. Ему так хотелось погулять прежде, что он выбрал, зачем-то, место чуть ли не на другом конце города. Смешок становится еще более нервным – такой глупый. Но юноша ведь не знал, чем всё это кончится. Кто бы вообще мог подумать, что этот день завершится вот так?

Киган заводит Лаана в комнату с дубовым полом и видавшим лучшие дни ковром на нем.

— Тебе нужно поспать, — сипло произносит юноша из-за долгого молчания. И долгих слёз. И разодравших горло криков. Лаан уже точно знает, что после использования дара его мужчина спит мертвым сном и не собирается лишать его этого удовольствия. На сегодня, пожалуй, достаточно насилия – он не будет требовать утешения и ласк сейчас, когда Киган уже едва на ногах стоит. Лахлаан слабо улыбается, пытаясь придать себе более жизнерадостный вид, но выходит плохо.

Первыми юноша снимает легкие кожаные сапоги, расшнуровывая их; затем оба плаща юноша скидывает с себя и оставляет прямо на полу. Туда же отправляется разодранная рубаха, её даже снимать через голову не приходится, она свободно соскальзывает с плеч, стоит лишь немного сдвинуть ворот, ставший невозможно большим. В тусклом лунном свете эльфинид будто светится из-за цвета кожи. Не бледная. Просто слишком светлая для человека. Лаан вышагивает из бесформенной груды ткани под ногами и легко забирается в постель к Кигану, тут же прижимаясь к нему. Утыкается носом в грудь и делает долгий вдох, касаясь пальцами у сердца. Теплом мужчины его словно укрывает, бережно и заботливо. То шоковое состояние, в котором он находился весь путь до дома, оставаясь противоестественно спокойным, спадает. Лаан несколько раз моргает, ощущая жгучее желание разреветься, некрасиво и надрывно, но судорожно его сглатывает. А затем поднимает лицо и дотягивается до губ Кигана своими, мягко целуя. Почти невесомо. Не тот поцелуй, за которым должно последовать продолжение, а осторожный. После, Лаан вновь утыкается в грудь мужчины, словно пытается спрятаться в его руках. Да, им обоим нужно поспать. Юноша наивно надеется, что завтра по утру станет легче. Все отступит. Он закрывает глаза и засыпает почти сразу, убаюканный теплом и близостью Кигана.

* * *

Лаан упорно не желает вставать. Как только просыпается и на него наваливается тяжесть прошлой ночи, юноша слышит тихое, размеренное сопение своего мужчины где-то над ухом и вновь засыпает. Видимо, он досыпается: когда в очередной раз открывает глаза – Кигана рядом нет. Но постель теплая. Только ушел? На Лаана снова накатывает произошедшее и он передвигается на место Льва, утыкаясь носом в подушку, словно пытается всей поверхностью кожи впитать в себя запах мужчины. Ушел, наверное – как он там это называет? а, да! – отлить. Вполне понятный расклад, мочевой пузырь ждать не будет. А если он пошел прогуляться? Сколько его ждать? Может у него встреча с кем-то? Тогда ждать точно долго, мужчина просто решил не будить Лахлаана. Сам Лахлаан думает – зря.

Когда дверь открывается и в комнате появляется Киган, юноша выдыхает и вдруг понимает, что успел сесть, обнять колени, спрятанные под тонким одеялом, и начать нервничать. Лаан, зачем-то, опускает голову, стараясь спрятаться в своих коленях, оставив торчать только глаза и нос. Не знает, что говорить. Спасибо? Извини? Обними меня? На него снова медленно накатывает страх.

— Я такой глупый, — он выдыхает, не замечая, что говорит на родном языке, и окончательно прячет лицо в коленях, начиная дышать чуть чаще. — Я даже не знал раньше, что такое может быть, может существовать. Я прежде и подумать бы не мог, что так могут поступать, Киган. Зачем люди так делают? — у него дрожат плечи и Лаан делает судорожный вдох. — Тело болит. Мне это не нравится, и я не могу ничего с этим поделать.

Глупый. Конечно, он глупый, потому что наивный. По человеческим меркам – совсем дурачок, потому что не понимает простых и очевидных для людей истин. Не видит принципиальной разницы между золотом и серебром, кроме цвета. Не умеет считать деньги. Иной раз спрашивает что-то, что для чужестранцев является привычным и понятным, но для Лаана – загадка, необъяснимая странность. Он ведь отнюдь не дурак, а наоборот – очень умен и многое знает. Математика, астрономия, биология, физика. Его народ изучает мир вокруг себя, не тратя время на ненужные им завоевания и распри; живя в согласии друг с другом, они направляют свою энергию в познание природы всего сущего. Движение звезд по небосклону, солнечные и лунные циклы, поведение животных, искусство, литература. Знания его народа преумножаются год за годом, столетие за столетием – они никогда не устают учиться и исследовать, и великие умы не спешат скрывать свои открытия, а стремятся разделить полученные новые знания со своими братьями и сестрами.

Но человеческий мир… сплошные потемки. Лаан почти беззвучно всхлипывает и хочет не согласиться с Киганом, но одергивает себя – мужчина ведь старается поддержать его, приободрить. Потому юноша тихо вздыхает, крепче обнимая свои колени и слабо кивает. Он даже не уверен, из-за чего начал плакать сейчас. Горевать по своей, кажется, безвозвратно утраченной вере в человечество и наивности? Лахлаану кажется, что он видел уже все, что возможно среди людей; видел слишком многое, чтобы допускать возможность мирного сосуществования с ними. С кем-то отдельным – да, но не всеми сразу. Почему-то плохих людей оказалось куда больше, чем хороших. Отчего всего так? Ведь не может быть, что они рождаются таковыми, верно? А значит, людей делают такими… сами люди. Как говорила Риванон однажды: с волками жить – по волчьи выть. Само человеческое общество сделало себя таким, какое оно есть.

Это змея, пожирающая свой собственный хвост.

— Даже когда мне так плохо? — осторожно спрашивает Лахлаан, приподнимая лицо. Он имеет в виду: даже если я разбит настолько, что становлюсь беспомощен? Не может адаптироваться, меняясь. Не может есть, что попало. Раны не заживают. Хочет спать или наоборот не может уснуть. Не способен видеть или слышать намного лучше, чем люди. Не поменяет свой голос или облик. Важная часть его сущности чувствуется внутри, но вместе с тем – совершенно недосягаема для юноши. И без возможности изменяться Лаану кажется, что он слабый и ничтожный. Возможно, так же себя чувствуют люди, которые лишись ноги или руки?

А мужчине должно быть сильным, так говорят чужаки. Лахлаан чувствует, что это противоречит всей философии его народа, но не может отделаться от ощущения своей неправильности из-за Кигана. Нет, не потому что считает его плохим, а потому что… ему тридцать лет. Разве легко будет избавиться от вбитых годами правил жизни, продиктованных миром людей? Вдруг Киган видит в нем слабого, ни на что способного мальчишку? Слабость для людей – удел женщин, при этом слабость – это плохо. Значит, женщины – плохие? Если Лахлаан позволяет себе плакать и быть слабым, значит он – женщина, и, очевидно, плохой. Киган решит, что ему не нужен такой любовник. Захочет кого-то, кто не будет позволять эмоциям овладевать собой. Верно же?

Для Лаана всё это пустой звук. Мужчины, женщины – какая разница? Любой может быть слабым, в этом нет ничего плохого. Кто угодно может плакать, и слёзы это просто слёзы, а не признак беспомощности. Лишь признак того, что у тебя есть чувства и они ранены. Наивность не синоним глупости. Милосердие и доброта не тождественность бесхребетности. Но он так запутался, так запутался и устал ото всего этого. Просто хочет, чтобы Киган сказал ему, что все его сомнения – нелепы, что он никогда не считал Лахлаана глупым, или слабым, или бесхребетным. Он всегда считал Лахлаана – Лахлааном. Что он нравится ему таким, что он любит его таким, что хочет именно таким. Независимо от того, что будут говорить все остальные люди, и как они будут называть юношу, похожего на девушку, задающего глупые вопросы и ведущего себя неразумно. И от случившегося вчера его чувства не изменятся ни капли.

Лахлаан делает судорожный долгий вдох, нерешительно дотягиваясь до руки Кигана и сплетая их пальцы. А затем мужчина говорит нечто невообразимое и юноша замирает от неожиданности. Он, кажется, осознавал, что чувства между ними давно уже окрепли, но понимать это и слышать от Кигана словесное подтверждение – воспринимается совсем иначе. Они ведь столько времени вместе. Даже расставались на несколько месяцев, но разлука оказалась невыносима. Едва ли их сердца сумели бы перенести столько времени вдали друг от друга, если бы не были соединены чем-то большим, нежели просто легкая влюбленность. И Лаан хочет улыбнуться, но вместо этого выглядит как-то испуганно. Он правда счастлив это слышать, и сердце так болезненно-приятно сжимается, но эти эмоции просто отказываются отражаться на его лице, а вместо какого-либо вразумительного ответа на признание Кигана у него на уме только «я знаю» или «спасибо». Глупо. Это по-настоящему глупо. «Я люблю тебя» — «Спасибо». И как мужчина должен реагировать? «Не за что, ушастый, обращайся»?

Лахлаан издает нервный смешок, а затем, выглядя вдвое испуганней прежнего, зажимает рот ладонями. Сейчас Киган подумает, что он над его чувствами смеется! И сколько можно молчать?! Выражение лица мужчины, кажется, становится все кислее и кислее с каждым ударом сердца.

— Прости, — бубнит юноша в свои ладони, — я вовсе не смеюсь над тобой. У меня какая-то чушь в голове, — ему никогда в любви не признавались, а потому в мыслях сейчас форменный беспорядок. Лаан соскакивает с места, быстро перемещаясь к Кигану и седлая его бедра; край одеяла остается кокетливо прикрывать наготу. Юноша обвивает руками шею мужчины и зарывается пальцами в его солнечные волосы.

— Я люблю тебя, — тихо выдыхает, прикрывая глаза, и прижимается ко лбу Кигана своим, — ты ведь знаешь, что я люблю тебя, солнце моей жизни. Я благодарен тебе за эти слова – мне нужно было их услышать сейчас, — еле слышно добавляет он, прижимаясь к мужчине ближе и мягко перебирая между пальцев его волосы. На губах появляется осторожная улыбка и Лахлаан укладывает голову на плечо Кигана; немного помедлив, выдыхает и утыкается носом в его шею, щекоча кожу своим дыханием. Опускает одну руку, другой продолжая перебирать светлые волосы, и касается плеча, оглаживая. Сдвигается ближе к шее и оставляет несколько горячих поцелуев под горлом. Неплохо было бы, думает он, закрепить, так сказать, их взаимные признания; тем более, что успел истосковаться по жару тела Кигана. И почему-то не сомневается в том, что и у мужчины промелькнули подобные мысли. Но, все же, для начала надо поесть, а потому Лаан напоследок оставляет осторожный укус на коже, не сильно прихватывая зубами, а после медленно сползает с бедер Кигана, попутно накидывая на себя одеяло теперь уже вполне намеренно, чтобы прикрыть возбуждение. Пытается нащупать выключатель своих ощущений, но он отказывается находиться и Лахлаан как-то виновато улыбается; ну, теперь он лучше понимает любимого мужчину. Юноша-то хорошо устроился со своими способностями к изменению – не хочешь чувствовать возбуждение? Вырубаешь его. Никаких проблем, ничего не мешает. Никакого жара не плавится внизу живота, пульсируя в паху.

— Еда, — произносит он, кивая на поднос, — ты ведь хочешь есть?.. Я – не хочу, солнце светило в окно. Я сыт, — Лахлаан медленно накрывается одеялом с головой, оставляя торчать одни глаза, — нельзя еду сейчас, не переварится, — он тяжко вздыхает и на его лице отражается печати мировой скорби, ведь сыр так вкусно пахнет! И хотя тоска, вроде бы, медленно оставляет его, переключиться за одного вида питания на другой всё равно не выходит.

— Но пить хочется.

Юноша стаскивает с головы одеяло, ероша волосы, кидает задумчивый взгляд на стол и размышляет, суп там в тарелке или просто бульон? Он может выпить немного жидкости оттуда, а остальное отдать Кигану. Мужчина, верно расценивая его тоскливый взгляд в направлении стола, передает тарелку в руки Лаана и он тут же делает несколько осторожных глотков. Отстраняется, облизываясь, и вздыхает.

— Я хочу показать тебе Элинделл.

Внезапно объявляет юноша.

— Познакомить с остальными сёстрами.